Повесть о забытом подвиге

Новости

Повесть о забытом подвиге

Был такой человек — Глеб Травин.

Его именем названо более 200 велоклубов сообразно всему миру.

В 1928-1931 гг. молодой житель Камчатки, электрик, спортсмен, командир запаса Г. Л. Травин совершил необычайное рейс.

Он проехал в одиночку, без всякой поддержки, вдоль границ Советского Союза, включая и Арктическое побережье страны на велосипеде.

Журнал "Вокруг Света" в 1975 году опубликовал его статью относительный этом путешествии.

Комментировать текст бессмысленно, простой прочитайте.

Канатоходец работает близ куполом цирка со страховкой. Он может всяк вечер повторять свой опасный верешок и рассчитывать остаться в живых, если сорвется. У меня же никакой страховки не было. И многое из того, который случилось в пути, я не сумел желание повторить снова однажды. Есть веши, о которых не хочется вспоминать. Да и любой для моем месте, наверное, воспротивился желание, примем, пересказу, наподобие он вмерз, словно лягушка, в лед невдалеке через Новой Земли.

Это случилось ранней весной 1930 возраст. Я возвращался сообразно льду вдоль западного побережья Новой Земли на юг, к острову Вайгач. Весь сутки дул ураганный восточный ветер. Его шквальные порывы сбрасывали меня с велосипеда и волокли по льду для запад. Выручал нож. Я вонзал его в лед и держался после рукоятку, пока ветер капля не утихал. Устроился на ночлег разительно от берега, в открытом воз. Как все, вырубил топориком порядком кирпичей из утрамбованного ветром и скованного морозом снега, сделал из них заветрие-хоронушку. У изголовья поставил велосипед передним колесом для юг, для утром не просаживать пора для ориентировку, загреб для себя побольше пухлого снежка с боков взамен одеяла и заснул.Спал я на спине, скрестив руки на груди, — беспричинно было теплее. Проснувшись, не мог ни разжать рук, ни повернуться… Ночью рядом с моим ночлегом образовалась глаз. Выступила вода, и снег, который укрывал меня, превратился в лед. Словом, я оказался в ледяной ловушке, точнее — в ледяном скафандре.

На поясе у меня был нож. С большим трудом высвободил одну руку, извлек нож и стал обивать лед около себя. Это была утомительная поделка. Лед откалывался мелкими кусочками. Я аминь устал, перед чем высвободил себя с боков. Но со спины обить себя было мочь. Рванулся всем телом вперед — и почувствовал, кто приобрел ледяной горб. И ботинки тоже невмоготу было высвободить огульно. Сверху я их очистил ото льда, а ежели выдернул ноги, обе подошвы остались во льду. Волосы смерзлись и торчали колом на голове, а ноги были почти оголены. Смерзшаяся одежда мешала сесть на велосипед. Пришлось брести с ним по снежному насту.

Мне повезло: попался олений итог. Кто-то недавно проехал на нартах. След был новоявленный, снова не запорошенный снегом. Долго шел я этим следом. В конце концов он привел к жилью. Я поднялся на островок и увидел дымок на бугре.

От радости будто отнялись ноги. Я пополз на одних руках к ненецкому чуму.

Ненцы, заметив меня, пустились бежать. Вид-то у меня был чистый у пришельца с дальнейший планеты: для спине ледяной горб, длинные полосы без шапки да паки велосипед, который они наверняка видели впервые.

С трудом я поднялся для ноги. От перепуганных ненцев отделился старик, но остановился в стороне. Я сделал шаг к нему, а он — через меня. Стал окружать ему, какой обморозил ноги — мне показалось, какой старик понимает по-русски, — но он по-прежнему пятился. Обессиленный, я упал. Старик елееле приблизился, помог подняться и пригласил в чум.

С его помощью я снял с себя одежду, вернее, не снял, а разрезал сообразно кускам. Шерсть на свитере смерзлась, тело вокруг ним было белое, обмороженное. Я выскочил из чума и стал растирать себя снегом.

Тем временами в чуме приготовили обед. Старик позвал меня. Я выпил кружку горячего чаю, съел часть оленины — и будто почувствовал сильную боль в ногах. К вечеру большие пальцы вздулись, вместо них — синие шары. Боль не утихала. Я опасался гангрены и решил исполнять операцию.

В чуме некуда было спрятаться через настороженных буркала. Пришлось ампутировать обмороженные пальцы на виду у всех. Я обрезал ножом распухшую массу, снял ее, только чулок, вкупе с ногтем. Рану смочил глицерином (я заливал его в камеры велосипеда, чтобы они лучше удерживали воздух для морозе). Попросил бинт у старика — и наподобие женщины с криком «Кели! Кели!» бросились из чума. Я перевязал рану носовым платком, разорвав его пополам, и принялся после второй палец.

Потом, буде операция закончилась и женщины вернулись в чум, я поинтересовался, какой такое «Кели». Старик объяснил, который это черт-людоед. «Ты, — говорит, — режешь прямо себя и не плачешь. А это только черт беспричинно может!»

Меня уже принимали изза линия в Средней Азии. В Душанбе в мае 1929 возраст я зашел в редакцию местной газеты с просьбой перевести для таджикский язык надпись для нарукавной повязке: «Путешественник для велосипеде Глеб Травин». Редактор смутился, не зная, чистый перевести слово «велосипед». Велосипедов тогда едваедва не было в тех краях, и это имя недостаточно кто понимал. В конце концов велосипед перевели наравне шайтан-арба — «чертова телега».

В Самарканде напечатали другую нарукавную повязку — для узбекском языке. А перевод шайтан-арба беспричинно и оставили. Не нашлось более подходящего слова ради велосипеда и на туркменском языке. Из Ашхабада в пески Каракумов я также отправился на «чертовой телеге».

В связях с нечистой силой меня подозревали и в Карелии. Там сплошные озера, а я проехал их напрямик сообразно первому ноябрьскому льду. До этого у меня уже был попытка такого передвижения. На Байкале смотритель маяка подсказал, какой зимой в Сибири удобнее только ездить по льду. По его совету я пересек для велосипеде замерзший Байкал, а затем пробирался вследствие тайгу по скованным морозами руслам рек. Так что замерзшие озера в Карелии не были преградой. Скорее преградой был слух, точно едет по озерам для диковинном звере диковинный человек с железным обручем для голове. За обруч принимали лакированный ремешок, которым я повязывал длинные волосы, чтобы они не спадали на глаза. Я дал обет самому себе не стричь волосы, покуда не закончу свое путь.

Слух о диковинном человеке для велосипеде дошел в Мурманск вовремя меня. Когда я въехал на окраину города, меня остановил какой-то люди в валенках. Он оказался врачом по фамилии Андрусенко. Старожил Севера, он ни в каких чертей не верил, однако то, кто слышал обо мне, считал сверхъестественным. Врач потрогал мою меховую куртку, ботинки, а затем попросил разрешения обследовать меня. Я согласился. Он пощупал пульс, послушал легкие, постучал сообразно спине и по груди и удовлетворенно сказал:

— У тебя, пандан, здоровья аминь на близнецы века!

Сохранилась фотография этой встречи. Я порой с улыбкой разглядываю ее: врач-атеист — и тот не сразу поверил, кто я просто хорошо тренированный человек, увлеченный необыкновенной мечтой! Да, прав Альберт Эйнштейн: «Предрассудок труднее расщепить, чем атом!»

Три моих любимых героя — Фауст, Одиссей, Дон-Кихот. Фауст пленил меня своей ненасытной жаждой познания. Одиссей прекрасно выдерживает удары судьбы. У Дон-Кихота была возвышенная идея бескорыстного служения красоте и справедливости. Все трое воплощают в себе вызов общепринятым нормам и представлениям. Все трое давали мне силы в трудные минуты, потому который, отправившись в Арктику на велосипеде, такой вызов общеизвестному бросил и я.

Непривычное пугает и человека и зверя. Когда я пробирался по уссурийской тайге, моего велосипеда испугался… тигр! Зверь медленно преследовал меня, прячась в кустах, грозно рычал, трещал сучьями, только беспричинно и не отважился напасть. Никогда тигр не видел такого странного зверя «на колесах» и предпочел воздержаться через агрессивных действий. У меня же тут даже не было с собой ружья.

В дальнейшем я не однажды убеждался, какой огульно звери — в тайге ли, пустыне либо тундре — остерегались нападать на меня именно из-за велосипеда. Их отпугивала его яркая красная цвет, блестящие никелированные спицы, масляный фонарь и трепещущий для ветру флажок. Велосипед был моим надежным телохранителем.

Страх предварительно непривычным инстинктивен. Я прямо испытал его не однажды во время путешествия. Особенно страшным для меня был число, если я ушел из чума после операции. Я с трудом переставлял налитые болью ноги и был так слаб, который для меня осмелился напасть голодный песец. Это сложный, злой зверек. Он обычно остерегается нападать для людей, а тут стал хватать за торбаса, которые подарил мне старик ненец. Я упал в снег, песец набросился со спины. Скинул его с себя, метнул нож. Но песец верткий, попасть в него нелегко. Стал облюбовать нож из сугроба — песец впился в руку, укусил. Все же я его перехитрил. Потянулся вдобавок после ножом левой рукой, песец метнулся к ней, а я его правой — за шиворот.

Шкура этого песца после путешествовала со мной прежде Чукотки. Я закутывал ею горло взамен шарфа. Но афоризм о нападении песца еще протяжно преследовала, словно кошмар. Я мучился сомнениями: уж не бешеный ли этот песец? Ведь они никогда не нападают на человека в одиночку! Или и поистине я беспричинно слаб, который песец избрал меня своей добычей? Как же тутто тягаться с ледовой стихией?

Я подготовил себя к путешествию всего с расчетом на приманка силы. Помощь со стороны оказывалась для меня простой помехой. Особенно остро я это почувствовал на борту ледокола «Ленин», затертого льдами у Новой Земли в Карском пропасть. Ледовая аппарат в июле 1930 возраст была очень суровая. Путь к устью Енисея, куда ледокол вел полностью караван советских и зарубежных судов изза лесом, был закрыт льдами. Узнав относительный этом, я взял на фактории острова Вайгач старую лодку, отремонтировал ее, поставил парус и отправился с врачом и вдобавок двумя попутчиками к месту «заточения» ледокола. Дойдя предварительно ледовых! полей, мы высадились из лодки и добрались перед борта корабля пешком… Часть пути сплошь же удалось проехать для велосипеде.

Потом во сезон пресс-конференции, которую капитан ледокола устроил в кают-компании, я сообщил, какой Глеб Травин не преобладающий велосипедист в полярных широтах. Велосипед был для вооружении последней экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу 1910-1912 годах. Его использовали чтобы прогулок на главной базе экспедиции в Антарктиде.

Я рассказал, какой путешествую для велосипеде вдоль границ СССР с сентября 1928 возраст. Начал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Крым, среднюю полосу, Карелию. И вот ныне собираюсь добраться прежде Чукотки.

Рассказал я и о подготовке к этому путешествию. Началась она 24 мая 1923 года, когда до Пскова добрался голландский велосипедист Адольф де Грута, объехавший елееле всю Европу.

«Голландец может, — подумалось тогда, — а я если не могу?» С этого вопроса и зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам.

На подготовку ушло пять с половиной лет. За это срок я наездил тысячи километров для велосипеде у себя для Псковщине, причем ездил в любую погоду и сообразно любым дорогам. Отец-лесник паки в детстве научил меня выкапывать еду и ночлег в лесу и в поле, научил есть сырым мясом. Эти навыки я стремился кроме больше развивать в себе.

Во век армейской службы, которую проходил в штабе Ленинградского военного округа, я страшно изучал географию, геодезию, зоологию и ботанику, фотографирование, слесарное работа (чтобы ремонта велосипеда) — словом, полный, кто могло пригодиться для далекого путешествия. Ну и заведомо, закалял себя физически, участвуя в соревнованиях по плаванию, штанге, в велосипедных и лодочных гонках.

Демобилизовавшись из армии в 1927 году, получил специальное разрешение через командующего Ленинградским военным округом на поездку на Камчатку. Хотелось испытать себя в точный незнакомых условиях.

На Камчатке строил первую электростанцию, которая дала ток в марте 1928 возраст, потом работал для ней электриком. А оптом свободное эпоха занимали тренировки. Испробовал себя и велосипед для горных тропах, для переправах через стремительные реки, в непроходимых лесах. На эти тренировки ушел дочиста год. И, всего убедившись, кто велосипед меня нигде не подведет, отправился из Петропавловска-Камчатского во Владивосток.

Я рассказал обо всем этом стоя, отказавшись от приглашения капитана ледокола сесть. Стоял, переминаясь с ноги для ногу, для приглушить нестихающую боль, и боялся, какой человек заметят это. Тогда, думал я, меня не отпустят с корабля. Возражений у собравшихся в кают-компании и без того было порядком. Руководитель Морской Карской экспедиции, профессор Н. И. Евгенов, предположим, заявил, какой он 10 лет изучал Таймыр и устье Енисея и знает, что зимой там не остаются даже волки. Морозы и снежные бури в этих краях изгоняют поголовно живое на юг.

На мое замечание, кто зимой я предпочитаю ездить по льду, а не побережьем океана, дознанный гидрограф только замахал руками и назвал меня самоубийцей.

Но я уже знал: будто ни сурова зима в прибрежных арктических льдах, иждивение там вообще не замирает. От сильных морозов во льду образуются трещины. Каждая такая прогалина дает о себе поди ощутимым гулом. Вместе с водой в эту трещину устремляется рыба. Позже я наловчился ловить ее крюком из велосипедной спицы. На погода мне хватало две рыбы. Одну я съедал свежей, другую — мороженой, вдруг строганину.

Кроме рыбы, в мое меню входило сырое мясо. У местных охотников я научился выслеживать и стрелять северного зверя — песца, тюленя, моржа, оленя, белого медведя. Привычку лопать только сырой пищей подтвердил французский врач Ален Бомбар. Во век плавания для резиновой шлюпке от Атлантический океан он более двух месяцев питался сырой рыбой и планктоном. Я принимал пищу дважды в день — в 6 часов утра и 6 вечера. 8 часов ежедневно уходило для дорогу, 8 часов — для сон, остальное время — на поиск пищи, устройство ночлега, дневниковые записи.

Езда на велосипеде по твердому снежному насту всего на первенствующий взгляд кажется невозможной. У берега приливы и отливы нагромождают торосы. Я уходил на десятки километров в глубь океана, где были ледовые поля, позволявшие развивать временем большую быстрота…

И сполна же тогда на ледоколе никто из собравшихся в кают-компании не принял всерьез мое маршрут добраться на велосипеде прежде Чукотки. Меня слушали с интересом, некоторые даже восхищались, но совсем сходились на том, что затея неосуществима.

На ночлег меня устроили в судовом лазарете. На ледоколе не было свободной каюты, и полностью же я подозревал, кто кто-то заметил, что с ногами у меня не огулом в порядке. Эти опасения мучили всю ночь. Утром, ради доказать, кто ноги у меня здоровы, я покатался на палубе на велосипеде. А потом поблагодарил моряков следовать гостеприимство и объявил, какой ухожу для пароход «Володарский», который застрял во льдах километрах в тридцати через ледокола «Ленин».

Только за этого согласились отпустить меня с ледокола, действительно откапывать пароход посреди льдов было нелегко.

Я уходил с ледокола в 6 часов утра. Несмотря на ранний час, вся палуба была заполнена людьми, ровно их подняли сообразно тревоге. Я чувствовал себя словно на судилище, спускаясь сообразно штормтрапу на лед нераздельно с летчиком Б. Г. Чухновским — он меня сфотографировал на прощанье.

Только отошел от ледокола, последовало три гудка…

Большого труда мне стоило не заглядеться в сторону ледокола. Я постарался поскорее уйти после торосы, чтобы он скрылся из виду. Боялся, только бы меня не потянуло к нему наизворот. Я отдавал себе отказ, что от жизни ухожу — от тепла, пищи, крыши над головой.

Добрался накануне парохода «Володарский» впору: для дальнейший погода ветер разогнал льды около него, и он своим ходом дошел прежде Диксона. Дальше выше стезя лежал на Таймыр.

Таймыр… Сколько единожды о него разбивался замысел мореплавателей — продолжить тропа вдоль берегов Сибири на восток! Только в 1878-1879 годах удалось пройти эту трассу русско-шведской экспедиции, возглавляемой Э. Норденшельдом, да и то изза близнецы возраст с зимовкой. А основной сквозной путь в одну навигацию совершил только в 1932 году памятный «Сибиряков». За два возраст прежде этого рейса Таймыр подверг и меня суровому испытанию.

В конце октября 1930 возраст я переезжал Пясину, самую большую реку на Таймыре. Шесть лет спустя для ней начал строиться Норильск. Река внове замерзла, лед был добрый и скользкий. Уже ближе к противоположному берегу я упал с велосипеда и проломил лед. Выбраться из полыньи было очень трудно. Лед крошился под руками, ломался подле тяжестью тела. Когда я почувствовал, кто лед меня держит, распластался для нем, раскинув руки и ноги. Никогда не забуду сей сутки. Солнце уже с неделю не было видно, вместо него для зеркальном льду играли алые блики полуденной зари. Они понемногу гасли. Я чувствовал, будто соборно с ними угасает и моя довольствие. Промокшая одежда тутто же смерзлась и заледенела для морозе. Усилием воли я заставил себя шевельнуться. Осторожно, отталкиваясь руками, будто тюлень ластами, подполз сообразно льду к велосипеду, оттащил его от опасного места.

После этой ледяной купели Таймыр весь же вознаградил меня. Выбравшись для берег Пясины, я наткнулся для наконец припущенные снежком кочки. Они оказались ободранными тушами оленей, торчком воткнутыми в снег. Тут же горой лежали снятые шкуры. Видимо, до ледостава здесь переправлялось для дальнейший берег стадо диких оленей, и ненцы кололи их в воде. Охота была удачна, пакет мяса была оставлена про набор.

Я до всего забрался в середину штабеля из оленьих шкур, ради согреться. Одежда вытаивала для мне через тепла тела. Поужинав мороженым мясом, я усильно заснул. Утром проснулся здоровым и бодрым, чувствуя в себе прилив сил. Вскоре мне встретилась собачья упряжка. Хозяин упряжки — ненец капля подвез меня и подсказал, сиречь лучше добраться до Хатанги.

На Таймыре я видел кладбище мамонтов. Огромные бивни торчали из земли рядом от побережья океана. С большим трудом мне удалось расшатать и выдернуть из земли чистокровный маленький бивень. Я подарил его для Чукотке умельцу-косторезу. Он распилил бивень на пластины и на одной из них нарисовал кита, моржа, тюленя и вывел надпись: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Эта миниатюра хранится ныне в Псковском художественно-историческом музее.

В чем я находил радость во дата своего путешествия?

Прежде всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен. Выдержал — остался жив. Провал означал смерть. Как желание ни было мне тяжело, настраивал себя для то, который самое трудное паки впереди. Преодолев опасность, я испытывал огромную радость от сознания, какой стал еще для аллюр ближе к цели. Радость приходила вслед следовать опасностью, вроде прилив за отливом. Это была первозданная радость бытия, радость через сознания раскрепощенности своих сил.

В Арктике я принужден был жить и ляпать гуртом сиречь, чем в тайге или в пустыне. А для этого полагается было всегда коситься и учиться вдруг у людей, беспричинно и у зверей.

Были ли минуты, ежели я жалел, кто отправился в это рискованное ход? Нет! Не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду прежде цели… Но вконец это забывалось, примем, до красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота наполняла меня и радостью, и силой.

Не меньшую радость приносило умение с людьми Севера.

Однажды довелось послушать шамана. Меня пригласил к нему старик якут, у которого я переночевал в яранге. Старик помог мне починить треснувший руль. Вместо руля он предложил ствол старой норвежской винтовки, перед согнув его на огне. И потребно вещать, кто второй руль ни разу не подвел. До сих пор он сохранился на моем велосипеде, выставленном в Псковском музее. Я не знал, наравне отблагодарить старика изза починку, а он сносный не хотел брать. В конце концов якут поголовно же признался, который его замучили глисты. Я дал ему капли, которое взял с собой для всякий дело в дорогу. Лекарство помогло. Старик рассказал об этом всему стойбищу и, желая вторично чем-нибудь мне угодить, предложил съездить к шаману.

Якут запряг оленей и повез меня в страсть. Яранга шамана была побольше, чем у других жителей. Он вышел к нам из-за полога под свете жирника. В яранге уже сидели кружком якуты. Шаман тряхнул побрякушками и мерно забил в бубен, понемногу ускоряя ритм. Он пританцовывал, заунывно напевая, а собравшиеся в яранге вторили ему, раскачиваясь.

Я загляделся на тень шамана, падавшую на стену. Он ровно гипнотизировал слушателей своей игрой и движениями и чем-то показался мне похожим для кобру, которая вот так же покачивалась передо мной в ущелье на границе с Афганистаном…

Я ехал по этому ущелью возле сильном попутном ветре. Смеркалось. Зажег масляный фонарь, надеясь проскочить ущелье предварительно наступления полной темноты. И наподобие передо мной мелькнул лучший. Я нажал на тормоз, спрыгнул и замер от неожиданности. В метре через переднего колеса стояла на хвосте кобра. Распустив капюшон, она раскачивала головой. В ее глазах отражался знать масляного фонаря.

Я медленно попятился назад и тутто всего заметил, какой на стенах ущелья — клубки свившихся змей. Парализованный страхом, я двигался якобы в замедленной съемке и не спускал око с кобры. Она стояла навытяжку передо мной, наподобие часовой. Я сделал кроме порядочно шагов назад, какойнибудь из которых мог оказаться ради меня смертельным. Кобра не шелохнулась. Тогда я осторожно развернул велосипед и сел для него, обливаясь холодным впоследствии. Ноги нажимали для педали изо всех сил, а мне казалось, какой велосипед прирос к земле…

Вдруг старый якут, приведший меня к шаману, потянул после рукав к выходу. Я не моментально понял, чего он хочет. Лишь глаза говорили, что он в тревоге.

На улице старик сказал, что шаману я чем-то не понравился. Шаман при свой бубен сочинил целую историю, чистый со мной было паки платье спутника, однако я их убил и съел. Старик не поверил шаману: он не здешний, он пришел в эти места откуда-то с юга.

Тут из яранги вышел шаман в накинутой на голое тело шубе. Теперь, для свету, я мог лучше разглядеть его пейзаж. Оно заросло густой черной бородой, разрез глаз не был раскосым.

— Доктор, перевяжи мне палец! — сказал он срывающимся голосом. Выговор у него был не якутский.

— Я такой же доктор, наподобие ты шаман!

Я прыгнул к старику в сани, и он во всю возможность погнал оленей.

Несколько дней спустя я добрался перед Русского Устья на Индигирке. В этом селении, состоявшем из десятка рубленых изб, жили русские охотники, промышлявшие пушным зверем. На сотни километров вдоль побережья океана были расставлены их «пасти» — огромные ловушки из бревен. В устьях рек мне попадались охотничьи землянки, срубы или яранги, обложенные дерном. В них позволительно было найти малый дров и кое-что из еды.

Меня удивил мягкий певучий говор русскоустьинцев. Старейшин молодежь почтительно называла батями. От них я узнал предание, наравне их селение существует со времен Ивана Грозного. Его основали поморы, прибыв сюда с запада для кочах — небольших плоскодонных парусниках. Поморы, в свою очередь, были выходцами из новгородской земли. А сам я пскович, так который русскоустьинцам доводился едваедва земляком…

Меня принимали очень радушно. Я побывал гостем в каждом доме, ел лепешки из икры, праздничную строганину. Пил кирпичный знать и рассказывал сила, что знал о жизни в Центральной России и по полярному побережью. И снова я им рассказал о псковичах — первопроходцах северных морей, побывавших в этих краях, — Дмитрии и Харитоне Лаптевых, о Врангеле.

Прожил в Русском Устье маломальски счастливых дней. В школе не было учительницы, взамен нее я давал ребятам уроки географии. Они слушали меня с огромным интересом, сообразно нескольку некогда просили передавать о теплых краях. Ну и несомненно, я всех их перекатал на велосипеде.

Но эти счастливые дни были омрачены бандитами. Недалеко через села они убили комсомолку-учительницу, возвращавшуюся в школу из районного центра. Вместе с другими жителями селения я отправился на поиск банды. Главаря удалось захватить. Им оказался выше старый знакомый — «шаман». Это был, вроде выяснилось позже, бывший белогвардейский офицер…

От охотников в Русском Устье я узнал о дрейфе знаменитого норвежского полярника Руаля Амундсена в 1918-1920 годах для судне «Мод» поблизости Медвежьих островов в Восточно-Сибирском ворох. Пробиваясь для восток, Руаль Амундсен и его спутники сделали остановку на острове Четырехстолбовом. Я решил разыскать эту стоянку. Дорогу к острову мне подсказали жители Русского Устья, заходившие зимой во время охоты для Медвежьи острова.

Я подошел к острову Четырехстолбовому с северо-восточной стороны. Там, у большого камня, была площадка. На ней я обнаружил припорошенные снегом норвежский топорик с длинной ручкой, четыре чайные чашки и темную бутылку из-под вина. Она была запечатана сургучом. Сквозь стекло дозволительно было разглядеть подпись для записке: «Амундсен».

В моей памяти была опять свежа горестная весть о гибели этого отважного человека, покорившего Южный полюс в 1911 году. Руаль Амундсен погиб в 1928 году в Баренцевом пучина. Советские рыбаки случайно выловили в районе его гибели поплавок и бак самолета, для котором он разыскивал потерпевший катастрофу дирижабль «Италия» с Нобиле для борту.

Свято чтя законы Севера, я не тронул реликвии Амундсена на острове Четырехстолбовом. Рядом с ними я оставил приманка реликвии: изрядно патронов, немного дробинок, поломанные детали от велосипеда и флакон из-под глицерина, куда я вложил лик проделанного мной маршрута. Флакон я запечатал куском стеариновой свечи.

С острова Четырехстолбового я вторично отправился к материку. Подходя к скалистому, обрывистому берегу, издали заметил белое неисправность. Я принял это недочет за песца. Вблизи же оно оказалось белой медведицей. С первого выстрела я ранил ее. К счастью, она не стала сразу нападать, а, взяв в зубы какой-то белоснежный комочек, полезла с ним сообразно скале наверх. Я же не мог перезарядить ружье из-за поперечного разрыва гильзы. Мне никак не удавалось выбить ее, а медведица подымалась вполне выше по скале.

Наконец я выбил из ствола застрявшую гильзу и паки выстрелил. Медведица застыла на отвесной скале с вытянутой шеей.

С трудом добрался я до своей добычи. И тутто понял, почему медведица не нападала. Она спасала своего медвежонка. Материнский инстинкт оказался сильнее инстинкта хищника.

Я спустил медведицу изза лапу на лед, освежевал. Шкура ее оказалась длиной в шесть шагов. А медвежонок был все малый. Я забрал его с собой и путешествовал с ним полтора месяца.

Мы подружились. Я назвал его Мишуткой. Мне с ним было и веселее, и теплее в пути. Спали мы коллективно, прижавшись друг к другу. Медвежья шуба мохнатая, хорошо греет. Только со сна медвежонок пытался периодически укусить мне руку. Нельзя было арендовать рукавиц.

Питались мы с ним неразлучно, в основном рыбой. Однажды во сезон завтрака он укусил мою руку — я рассердился для него и решил наказать. Я забросил его ради высокий торос, для он не видел меня, а сам сел на велосипед и поехал сообразно плотному снежному насту. Мишутка тутто же начал кричать: «Вакулику! Вакулику!» Дескать, прости меня.

Он догнал меня, кувырк под переднее колесо и вообще число никуда через себя не отпускал. Видно, и в самом деле испугался остаться нераздельно.

Я путешествовал с медвежонком перед Певека. Здесь местные жители — чукчи не меньше, чем велосипеду, подивились дружбе человека и медведя. У чукчей медведь — священное животное.

В Певеке я с ним остановился у хозяина фактории. Мишутка, как всетаки, сердясь во сезон еды, опрокинул для пол миску с горячим супом, которым угостил его хозяин. В наказание я выпроводил медвежонка в сени. Но хозяин весьма беспокоился ради него и уговорил меня постелить в сенях медвежью шкуру, чтобы Мишутке было теплее. Утром мы обнаружили медвежонка мертвым. У меня было порядком медвежьих шкур, и я по ошибке постелил ему шкуру его матери. Теперь уже мне захотелось распространяться Мишутке: «Вакулику!»

С тех пор белых медведей я больше не убивал. Стыдно ясно изгонять такого огромного и редкого зверя чтобы нескольких килограммов мяса, которые я мог съесть сиречь взять с собой в дорогу.

Мне дорогой любое живое работа. Я убивал зверя только по необходимости. Меня природа тоже могла убить, только пощадила. Пощадила, потому который я уважительно отнесся к ней, стремясь постигнуть и применить ее законы.

В 1965 году вышла сборник А. Харитановского "ЧЕЛОВЕК С ЖЕЛЕЗНЫМ ОЛЕНЕМ. Повесть о забытом подвиге".

Взято здесь http://nub1an.livejournal.com/154933.html#cutid1

Оцените статью
Добавить комментарий